– Смотри! Вот мой сын. Этот портрет, написанный Жераром, привез мне из Парижа накануне вступления в Москву Боссэ. У меня нет более драгоценного сокровища... Посмотри, как он красив!

– Очень красив, сир!

С непонятным отчаянием она смотрела сквозь слезы на изображение великолепного белокурого малыша со взглядом уже серьезным, несмотря на едва укрывавший его муслин и гирлянды роз. Голос Императора стал более проникновенным, доверительным, но и более настойчивым.

– У тебя тоже есть сын. И ты сказала, что он превосходный. Ты утверждаешь, что не можешь разлюбить Бофора, но разве так легко не любить своего сына, Марианна? Ты прекрасно знаешь, что нет! Если ты упорствуешь в безумных поисках невозможного счастья, преследуя человека женатого, – не забывай этого, ибо сеньора Бофор существует, даже если вы решили забыть о ней, – да, так если ты упорствуешь, наступит день, когда желание вновь обрести своего ребенка станет невыносимым, даже и особенно если у тебя будут другие, потому что ты не изведаешь его любви.

Неспособная больше вынести это, она выронила из рук портрет и навзничь рухнула на диван, сотрясаясь от конвульсивных рыданий. Она едва расслышала голос Императора, который прошептал:

– Плачь! Тебе это необходимо... Оставайся здесь, я скоро приду!

Некоторое время она проливала слезы, даже не отдавая себе отчета – почему? Она не могла определить, кем вызвано это отчаяние, принесшее ей такую боль: мужчиной, которого она упорно обожала, или ребенком, о котором ей так неожиданно напомнили...

В конце концов она почувствовала, что ее приподняли и чья-то заботливая рука провела по ее лицу смоченной в одеколоне салфеткой, из-за чего она чихнула.

Открыв глаза, она узнала Констана, который склонился над нею с таким беспокойством и сочувствием, что, несмотря на ее горе, она улыбнулась ему.

– Уже так давно вы не дарили мне ваши заботы, мой дорогой Констан.

– Действительно, госпожа княгиня. Я часто жалел об этом. Вы чувствуете себя лучше? Я приготовил еще немного кофе...

Она охотно приняла чашку горячего напитка, залпом выпила и сразу почувствовала облегчение. Оглянувшись и увидев, что, кроме верного слуги, в комнате никого нет, она спросила:

– А где Император?

– В соседней комнате, где он устроил свой кабинет. Говорят, что вспыхнули новые пожары вдоль реки, которую называют Яуза, совсем рядом с дворцом... Балахова, где Неаполитанский король разместил штаб...

Она сейчас же вскочила и подбежала к окнам, но они не выходили на нужное направление. Виднелся только легкий дым в восточной стороне.

– Я говорила ему, что это начнется, – сказала она нервно. – Возможно, новые пожары заставят его решиться эвакуироваться...

– Это меня сильно удивило бы, – заметил Констан. – Эвакуироваться? Его Величество не знает этого слова. Так же, как и слова «отступление». Он даже не знает, что это значит. Какова бы ни была опасность. Погодите, сударыня, взгляните на этот сафьян, – добавил он, показывая молодой женщине большой зеленый портфель, который он достал из дорожного кофра, – вы видите этот тисненный золотом венок?

Она сделала знак, что да. Тогда, с нежностью проводя пальцем по вдавленному в кожу рисунку, Констан вздохнул.

– Этот венок воспроизводит тот, который в Нотр-Дам в день коронации он сам возложил себе на голову. Обратите внимание на рисунок листьев. Они заострены, как стрелы наших древних лучников, и, как и они, всегда устремлены вперед, никогда не пятясь...

– Но они могут быть уничтожены! Что станет с ними среди огня, с вашими лаврами, мой бедный Констан?

– Ореол, госпожа княгиня, более сияющий, чем ореол мученика. Огненный венок в некотором роде...

Быстрые шаги возвращавшегося Императора оборвали его речь, и он отступил в глубь комнаты, тогда как появился Наполеон. На этот раз он был мрачен, и его нахмуренные брови слились в одну линию, под которой глаза приобрели оттенок стали.

Подумав, что она будет лишней, Марианна хотела сделать реверанс.

– С разрешения Вашего Величества...

Он посмотрел на нее с враждебным видом.

– Воздержитесь от реверанса, княгиня. Не может быть и речи, чтобы вы уехали. Я хочу, чтобы вы остались здесь. Напоминаю вам о вашем недавнем ранении. Я не могу позволить себе отпустить вас бродить по неизвестным дорогам, подвергаясь любым опасностям войны.

– Но, сир... это же невозможно!

– Почему? Из-за ваших... предсказаний? Вы боитесь?

Она слегка пожала плечами, скорей от усталости, чем от непочтительности.

– Ваше Величество хорошо знает, что нет! Но я оставила на галерее моего юного кучера, а во дворце Ростопчина – старых друзей, которые ждут меня и, наверное, тоже уже волнуются...

– Глупости! Со мной вам ничто не угрожает, насколько мне известно! Что касается дворца Ростопчина, там расквартированы гренадеры герцога де Тревиза, так что ваши друзья не оставлены без присмотра! Нужды нет! Я не хочу и слышать о том, чтобы позволить вам совершить какую-нибудь глупость. Кто вас привел сюда?

– Майор Тробриан.

– Еще один старый знакомый! – заметил Наполеон с лукавой улыбкой. – Решительно, они притягиваются к вам, словно к магниту. Хорошо, я пошлю за ним, чтобы он занялся вашим Жоливалем и этим... ирландцем, мне кажется, о котором вы говорили. Он приведет их сюда. Слава Богу, в этом дворце есть где разместить целый народ... Констан займется вами, а вечером мы поужинаем вместе. Это не приглашение, сударыня, – добавил он, заметив, что Марианна собирается сделать протестующий жест, – это приказ...

Оставалось только подчиниться. После глубокого реверанса молодая женщина последовала за императорским слугой, который с уверенностью человека, давно привыкшего ориентироваться в самых огромных дворцах, привел ее через два коридора и небольшую лестницу в довольно приятную комнату с окнами, выходившими примерно над окнами Императора.

– Завтра мы постараемся найти уборщиц, – с извиняющейся улыбкой показал он на запыленные окна. – Пусть госпожа княгиня на этот раз проявит снисхождение...

Оставшись одна, Марианна попыталась обрести немного спокойствия и усмирить разрывающую сердце боль. Она чувствовала себя беспомощной, покинутой, несмотря на проявленное к ней неподдельное участие Наполеона в такой момент, когда у него, безусловно, было достаточно более важных дел, чем личная драма женщины. Что сказал он только что? Что он, может быть, любит ее еще? Нет, это не было возможно! Он сказал это, только чтобы утешить ее. Той, кого он любил, была его белокурая австрийка... и, кстати, теперь это имело так мало значения. Но самым серьезным, самым волнующим также было это бессмысленное категорическое утверждение, что она не женщина одной любви, что она может быть чувствительной к очарованию другого мужчины, а не только Язона. Как он не понимает, что это не так, что она никогда никого, кроме него, не любила, даже тогда, после Корфу...

Она сильно сжала руки, и по спине пробежала дрожь. Корфу! Почему это название вдруг всплыло в ее памяти? Может быть, потому, что ее мозг подсознательно искал подтверждение доводам Императора? Корфу... грот... и тот рыбак, тот загадочный мужчина, которого она даже не видела, но в объятиях которого тем не менее познала истинное опьянение, упоение, какое ни один мужчина, кроме этого незнакомца, у нее не вызывал... даже Язон. Той ночью она вела себя как девка. И однако, ничуть об этом не жалела. Наоборот... Память о том безликом любовнике, которого она про себя называла Зевсом, хранила нетронутым его волнующее очарование...

И Марианна, столкнувшись с самой трудной проблемой, какая ей когда-либо встречалась, запутывалась в ней, теряя всякое представление о времени. Безусловно, прошли часы, ибо солнце шло к закату, когда в дверь постучали и появился Констан. Найдя Марианну сидящей на низком стуле с твердой спинкой, он всполошился.

– О, госпожа княгиня ни минутки не отдыхала, мне кажется. Она выглядит такой усталой...

Она безуспешно попыталась улыбнуться и провела по лбу рукой, показавшейся ей ледяной.